Вопреки распространенному взгляду на советский период как на потерянное время для страны в коммунальном хозяйстве он обернулся скорее эпохой расцвета. Не стал исключением и такой элемент благоустройства как изоляция антиобщественных элементов. Вопреки ожиданиям классиков марксизма пролетарская масса и при новой власти продолжала бесперебойно поставлять кадры хулиганов, жуликов, тунеядцев, и для них гостеприимно открывали двери городские арестные учреждения.

(Окончание. Начало в № 12)

Советская теория исправления осужденных, не полностью списанная в утиль по сей день, свято верила в то, что под благотворным воздействием нар и решеток любой бандит превращается в строителя коммунизма. На эту тему написаны горы книг, снимались поразительные по достоверности фильмы, постоянно старались журналисты. «Трудовое и культурно-просветительное воздействие - вот методы работы над перевоспитанием трудящихся СССР, совершивших преступление… Ленинский уголок, школы по ликвидации неграмотности, прекрасный клуб со всевозможными кружками... - вот орудие, которым борется советская власть с преступниками, временно изолируемыми, как антисоциальный элемент», - такие яркие впечатления вынес автор середины 20-х годов из Новинской женской тюрьмы, располагавшейся поблизости от мэрии на Новом Арбате.

Еще одно заблуждение, с которым долго носилась власть, заключалось в том, что социально-близкие жулики пролетарского происхождения лучше поддаются перевоспитанию и менее опасны, чем контрреволюционеры. Естественно, при таких обстоятельствах концепция царизма о целесообразности отделения закоренелых преступников от случайно оступившихся была полностью забыта, тем более что благодаря ударному труду чрезвычаек, ревтрибуналов и народных судов делить арестованных на категории было крайне затруднительно. Даже осужденные продолжали мирно сидеть совместно с подследственными – городской арестный дом, ранее принимавший исключительно лиц, осужденных мировыми судьями за мелкие правонарушения, при новом режиме  буквально трещал по швам.

С каких пор преступник стал для трибунала посторонним?

Период с февраля по октябрь 1917 г., вероятно, был последним затишьем в жизни московских тюрем – в июне начальник милиции предупреждает своих подчиненных, что арестный дом (Варваринский пер. 11, ныне ул. Шухова) принимает задержанных исключительно с 9.00 до 15.00, и в неприемные часы ломиться туда не следует. Однако напряженность, по-видимому, росла – накануне падения Временного правительства смотрителям строго указано «выпускать из камер при одном часовом не более трех заключенных, восстановить снятые зонты над окнами помещений для арестованных».  Зонты - деревянные щиты, закрывавшие снаружи окна камер больше, чем наполовину, и судя по всему, режим содержания до октября не был особенно строгим.

Как ни странно, рабоче-крестьянская власть тоже не сразу закрутила гайки – всего за 1918-1920 гг. в Москве состоялось 200 побегов. Только из городского арестного дома (как тогда выражались, ардома) бежало 27 человек, причем от конвоя 3 человека и еще несколько с работ. Однако у заведующего арестными домами Москвы Петрова был свой взгляд на вещи - в феврале 1920 г. он распространил циркуляр, в котором переводил стрелки на милиционеров, через подкуп которых якобы совершалось большинство побегов. Во время сопровождения в суд конвоиры как будто бы имели привычку заходить с арестованными на квартиру или в чайную. Петров приказывал «арестованных ни в каком случае не водить ни по тротуарам, ни по людным улицам, не дозволять, чтобы они во время следования имели с кем-либо свидания». Вероятно, не все стражи порядка подавали пример революционной бдительности, например, милиционера арестного дома Семена Крылова за то, что взял вещи от арестованного Охупина для передачи сестре за вознаграждение 500 руб., отправили в конвой на ст. Щелково для выработки 2 кубометров дров. Небрежно к служебным обязанностям относился и милиционер Степан Спорыхин, обследовавший его в сентябре 1918 г. врач установил, что он «действительно не вполне нормален».

Однако большинство работников (всего в 1918 г. в ардоме было 17 служителей) были добросовестными служаками, один из них (Косачев) служил с 1898 г., были и другие работники с дореволюционным стажем. Их труд стимулировался различными преимуществами, среди которых важнейшим была казенная квартира, что в те грозовые годы высоко ценилось, правда, не всеми – в ноябре 1917 г. в арестный дом поступил служителем гр. Леонид Свешников, который «ввиду неудовлетворения помещением добровольно отказался от службы».

Дом переехал

Такой возможности не имели подопечные городского арестного дома, который в марте 1920 г. подвергся проверке комиссией ВЧК и рабоче-крестьянской инспекции. Благодаря акту ревизии мы можем составить себе представление об условиях содержания узников совести в первые годы советской власти - помещение едва ли могло их удовлетворять.

Первое что бросается в глаза, это новый адрес – в марте 1920 г. городским ардомом считался комплекс в Зарядье (Кривой пер. д. 10). Вся застройка между Варваркой и набережной (кроме случайно сохранившейся церкви Анны по соседству) была снесена в начале 1960-х гг. ради возведения гостиницы «Россия», в свою очередь оказавшейся ненужной уже в новейшее время. Во-вторых, приходится заключить, что благоустройство царского периода безвозвратно ушло в прошлое – например, в камере № 1 на 14 коек приходилось 19 человек, в 14-коечных камерах № 3 и 10 – по 23 человека в каждой. Всего в ардоме, рассчитанном на 116 человек, числилось на тот момент 153 заключенных (из них 37 женщин), 112 следственных и 41 осужденный (женщины с детьми не принимались). Недостаток спальных мест администрации преодолевала следующим образом - две койки сдвигались, и на них укладывали троих.

Видимо, не разобравшись в назначении арестного дома, власти использовали его в основном как следственный изолятор - для предварительного заключения следственных арестованных. Осужденные содержались «не больше 2 недель до отправки в Таганскую тюрьму или в лагерь». К моменту ревизии из-за переполнения срочных арестованных не принимали. Осужденные за мелкие проступки на срок до 3 месяцев отсиживали тут же в ардоме. Судя по всему, власти что-то слышали о нежелательности совместного содержания различных категорий преступников, однако акт содержит ссылку на объективные препятствия: «следственных и срочных отделить не представляется возможным, т.к. первых всегда больше». Опасные преступники сидели вместе со всеми, правда, исходящая от них угроза, видимо, преувеличивалась (например, в ноябре 1920 г. по приговорам главвоентрибунала сидели четверо, из них одна была осуждена на 10 лет за укрывательство дезертиров). Несколько человек числились за ВЧК, но и они содержались на том же режиме, что и все.

Вообще же публика в ардоме была довольно разношерстная – сидели осужденные за убийство, должностные преступления, за проституцию (про Абрамову Евдокию сказано, что отличалась во время содержания примерным поведением и хорошими нравственными качествами, возможно, вынужденно). В 1918 г. в основном сидели за кражи, но были и удивительные исключения.

За покупку мешков

Так, Анисимова сидела за оскорбление советской власти, Акулин за хранение спирта, Андреев, как праздношатающийся, Бак за «провоз крупн. денег», Сухарев как занимающийся «подозрительными делами», Стихарев за нарушение тишины, Темнов за халатное отношение к службе, Петрова за покупку мешков, Соколова по подозрению в гонке самогона, Смирнова по непонятному основанию «сомнение личности». По всей вероятности, разновидностью этого основания была «безписьменность», за которую сидел Семенов Захар Иванович. Это правонарушение не следует понимать как безграмотность, с которой одно время боролась советская власть, а всего лишь как отсутствие удостоверения личности (постановлением Наркомюста 1923 г. всех таких «бесписьменных» предписывалось немедленно освободить из-под стражи). Все они жили довольно дружно, имевшийся в учреждении карцер редко использовался (и то не более чем на два часа), а основным наказанием являлось лишение прогулки, которую арестанты высоко ценили за открывавшуюся перед ними возможность побега.

Как видно из акта ревизии, во внушительном тюремном комплексе заключенные занимали не так много места. Трехэтажный 1-й корпус занимала администрация, во 2-м корпусе, имевшем 4 этажа, находились прачечная и квартиры для сотрудников. Только 3-й корпус был отведен собственно для арестованных, на 1-м этаже карцер, кухня, на 2-м этаже 2 камеры для мужчин и уборная, в 3-м этаже 4 общих камеры для женщин и уборная, в 4 этаже 4 общих камеры для мужчин и уборная. Такие стесненные условия способствовали распространению вшей (в акте указано, что у некоторых они водятся «в большом количестве»), а из средств дезинфекции администрация обладала только карболкой (не было даже собственной бани – заключенных водили для этой цели в Серпуховский ардом). Правда, в акте отмечается, что при ардоме имеется приемный покой Наркомздрава, «который обслуживает весь район», а больные направляются в тюремную больницу или больницу при Мясницком ардоме.

Гораздо больше, чем вши, по-видимому, беспокоило арестованных обеспечиваемое им питание. Как бесстрастно указано в акте ревизии, «пища по существующей раскладке несытная и доброкачественностью не отличается. Хлеб выдается по фунту в день», а лица, участвовавшие в хозяйственных работах (колка дров, уборка помещений) по желанию или по очереди, получали по полфунта хлеба в день на человека. Видимо, с неудовлетворительным питанием была связана такая практика как выборы дежурного делегата по кухне (по этому вопросу имелось указание заведующего ардомами о том, что он не должен назначаться администрацией).

Не выпускать делегата из виду

Делегаты избирались арестованными из краткосрочных и притом грамотных на срок не более 2 суток. Они должны тщательно наблюдать за правильностью выдачи продуктов и чистотой посуды, «подсоблять кухарке во время приготовления пищи, как то: промывать продукты, носить дрова, чистить котлы, вымыть помещение кухни». Однако делегатство не давало права свободно разгуливать по тюрьме, дежурный милиционер не должен выпускать делегата из виду.

Общий режим ардома сводился к следующему – поверка в 8 утра и в 8 вечера, утром чай, прогулка с 9 до 10 утра (хотя инструкция 1920 г. предусматривала не менее чем двухчасовую прогулку ежедневно), обед в 12 часов, ужин и чай в 6 часов (в прессе уточнялось, что чай арестанты могут пить за свой счет); в баню их должны были водить раз в две недели. В остальное время заключенные могли заниматься делами по своему усмотрению, однако в газетах уточнялось, что петь и играть на музыкальных инструментах разрешается в определенные часы. Из прочих атрибутов культурной жизни администрация могла предложить им 184 одеяла, 1604 полотенца, 703 верхних наволочки, 1720 простынь, 475 кальсон и столько же рубах, 296 подматрасников. «Матрацов» не отпускалось, возможно, из-за тех же насекомых, хотя матрасники и солома для набивки в цейхгаузе имелись. Одно время ардом получал свободную прессу, но в ноябре 1920 г. начальник управления московской и губернской милиции т. Глузман приказал для арестованных газет не выписывать со ссылкой на то, что «ими не пользуются красноармейцы и милиционеры, находящиеся на излечении». Библиотека также отсутствовала.

«Трудясь, мы истины достигнем вечной скоро,

Труд мощный разобьет наш сумрачный приют»

Инструкция НКВД разрешала арестантам работать по специальности с удержанием 50% заработка на нужды учреждения. Это соответствовало общей идеологии новой власти, которую исповедовали и заключенные (в журнале, выходившем в 1921 г. в Таганской тюрьме, вопрос ставился так: «с теми, кто пользуется свободой и гордо держит голову, нас может спаять только упорный и производительный труд»). Однако, по-видимому, возможность участия в труде имели не все; архивные данные противоречат друг другу – в одном месте указывалось, что городской ардом имел «портновскую мастерскую» и изготавливал пакеты, в другом – что мастерской нет (возможно, это объяснялось переездом учреждения с Шаболовки в Зарядье), и что на внешние работы заключенные не посылаются. В декабре 1920 г. 1-й особый оперативный «милиционный баталион» просил прислать 20 арестованных женщин для мытья полов на 8 декабря к 10 часам утра, но это, видимо, было исключением из правила. При таких условиях единственное развлечение арестованных заключалось в обучении неграмотных силами «интеллигентных арестованных». Идиллию городского арестного дома нарушал разве что помощник заведующего Бычков, который то исполнял свои нелегкие обязанности, то сам сидел под арестом, как многие его коллеги впоследствии.

В дальнейшем грань между свободой и несвободой в обществе все больше стиралась (уже упоминавшийся журнал «Тюрьма» признавал, что «фабричный рабочий ест и одевается не лучше нашего»). Через тюрьмы в советский период прошли тысячи людей, не совершивших ничего плохого; очень многие из них усвоили принципы преступного мира, тем более что власть создавала для этого все условия, даже когда репрессии ушли в историю. Едва ли причины разложения общества сводятся к совместному содержанию различных категорий заключенных; свою роль сыграли необратимая гуманизация законодательства и большой политический ресурс преступников в структурах власти, пропаганда уголовщины и ограниченные возможности честного заработка. Однако начиналось все в далекие двадцатые, когда администрация затруднялась разделить следственных и срочных по той уважительной причине, что первых всегда было больше.

Н. Голиков

_