Относя полицию к элементам благоустройства, классик русской литературы, скорее всего, мрачно шутил – мировой опыт свидетельствует, что для сил охраны порядка, обеспечивающих нужды правительств и самих себя, защита населения от противоправных посягательств далеко не на первом месте. В том, что полиция представляет собой главную коммунальную услугу, в отсутствие которой теряют смысл все остальные, нетрудно убедиться, когда она исчезнет. Только наш великий народ мог на протяжении веков обходиться без полиции, не заметить, как она возникла и вновь канула в лету, и не претерпеть при этом никаких неудобств.

Полиция – младшая сестра вооруженных сил, которые и без нее держали в страхе население много веков. Зачатки полицейской специализации, возникавшие в восточных деспотиях, объяснялись скорее особенностями боевой работы в населенных пунктах, которые требуют особых навыков и методов. В отсутствие эффектных трофеев регулярные войска часто не проявляли к ней ни способностей, ни желания (не понимая, что длящийся характер поборов с местных жителей позволяет извлечь не меньше выгоды, чем при взятии Трои).

Задача защиты населения приобретает значимость, если власть в какой-то степени зависит от мнения последнего или по иным причинам признает общественное спокойствие целесообразным. Первое основание, вероятно, стимулировало организацию полицейских отрядов в демократических Афинах, где этим ремеслом занимались скифские лучники в оригинальных полосатых штанишках – в античной литературе они выступают как не слишком образованные, но бдительные стражи порядка.

Сложнее ответить на вопрос о том, почему развитие регулярной полицейской службы в Риме относится уже к эпохе империи, когда выборы превратились в пустую формальность. Так или иначе, Рим нашел способ преодолеть характерное для Афин высокомерное отношение к полиции - переход из армии в службу охраны порядка означал для легионера карьерный рост и более высокое денежное содержание. Впрочем, полиция в Риме занималась не только уголовниками, но и политическим преследованием, в частности, от городского префекта немало доставалось будущим христианским мученикам. Тем не менее, население не испытывало к полиции антагонистической неприязни - погибшим стражам порядка устраивались общественные похороны, а на их могилах указывалось: «Погибли за общество».

Ни тому, ни другому основанию никогда не придавалось значения в московском государстве, где единственным источником власти являлся монарх различной степени вменяемости, имевший достаточно проблем помимо безопасности подданных. Местными полицейскими органами были наместники, затем воеводы, однако борьбу с лихими людьми вели главным образом сами общины, избирая для того губных старост и целовальников. В Москве и некоторых других городах существовали земские избы. Исполнительный полицейский персонал составляли в городах земские ярыжки, стрельцы, объезжие головы, решеточные приказчики, ночные сторожа. Наказ о градском благочинии Алексея Михайловича, в основном, нацеленный на борьбу с пожарами, затрагивает проблему защиты от воровства лишь попутно. Как можно судить по сообщениям иностранных гостей, основным методом борьбы с преступностью являлось полное прекращение движения при наступлении темноты: «В некоторых местах улицы запираются положенными поперек бревнами и при первом появлении ночной тьмы так оберегаются приставленными сторожами, что ночью после известного часа там нет никому доступа. Если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или ввергают в тюрьму». Путешественник уточнял, что на именитых граждан это правило не распространялось.

В XVII в. полицейские функции в Москве ни шатко, ни валко исполнял Земский приказ и подчиненные ему объезжие головы, которые могли привлекать нужное число стрельцов для надзора за порядком. Благодаря тому, что последние приобрели привычку поднимать на копья царских министров, правительству волей-неволей пришлось задуматься об организации более рациональной полицейской службы.

Дабы никто сквозь их пробежать не мог

В 1721 г. в Москве учреждена полицмейстерская канцелярия под началом обер-полицмейстера; отделения полиции именовались съезжими дворами. К отправлению полицейских функций, особенно для поимки разбойников и злых людей привлекались и воинские команды (в 1750 г. город обслуживали две роты полицейских драгун). Как и в наши дни, когда всякое ведомство стремится обзавестись силовыми структурами, даже при органах финансового контроля состояли подчиненные служители, которые обязаны были ловить лихих людей. Но, по-видимому, мнение о том, кого следует ловить в первую очередь, у властей и населения расходилось, потому что в 1767 г. жители Москвы просят императрицу «чтобы для доставления всем живущим желаемой безопасности и покоя повелено было учредить вместо нынешнего рогаточного надежный караул». Рогатки – заставы на пересечениях улиц и при выездах из города, и, по всей вероятности, москвичи видели в них не больше проку, чем в нынешних постах ГИБДД. «Что же касается до прочих полицейских учреждений, от которых почти непосредственно зависит всех жителей охранение живота, здоровья, чести…, то… полагаемся на прозорливое всемилостивейшей государыни о нас попечение».

В блестящий век Екатерины московскую полицию возглавлял генерал Архаров, о котором вспоминают как о компетентном и энергичном руководителе, умевшем по лицу подозреваемого определять степень его виновности. Однако о добросовестности полиции того времени можно судить по тому, что слово «архаровцы» сохранилось до настоящего времени в качестве синонима отчаянных плутов. С 1782 г. полицейское управление было вверено управам благочиния с привлечением сословных элементов (в них, в частности, заседало два ратмана), но это мало что дало. Общество получило лишь ту выгоду, что управе поутру представлялись донесения обо всех лицах, арестованных за ночь, и необоснованно задержанные подлежали немедленному освобождению. Устав благочиния сохранял рогатки, которыми предлагалось «закидывать переулки в середине оных с 11 часов пополудни до 5 часов пополуночи, дабы никто сквозь их пробежать не мог...». В каждом квартале предусматривался контингент ночных сторожей, которым предлагалось «производить платеж за всякую ночную сторожу, по чему определено будет, на другой же день, буде они ту сторожу изрядно отправят. А буде окажутся оплошны или неисправны, то вычитать платеж за каждую ночь, в которую они в оплошности или неисправности оказались». К идее участия населения в охране порядка постоянно возвращались – в мае 1863 г. князь Щербатов выдвинул проект «городской обывательской стражи», вероятно, некоего подобия народной дружины. В ближайшем Подмосковье (после отмены в середине XIX в. трехлетней службы казаков в Москве) та же система практиковалась в виде сельских пикетов, которые комплектовались из местных крестьян. Однако толку от них было немного, и местность в районе Люберец именовалась в быту «сшиби колпачок» в связи с систематическими грабежами проезжающих силами местных жителей.

Классически хороши

О дореформенном времени бытописатель сообщает: «Полиции на улицах было немного, но зато представители ее, как высшие, так и низшие, были классически хороши». Это было время хожалых и настоящих будочников, то есть людей действительно живших в будках. Около будок, окрашенных в темно-серый или белый со светло-желтым цвета, ставилось нечто вроде заборчика, и получался крошечный дворик, где просушивалось белье «и даже прогуливались куры с цыплятами». Кое-где на площадях стояли военного образца трехцветные будочки, в которых стража могла укрываться в непогоду (в 1862 г. их было 394 на весь город). Будочники были одеты в серые солдатского сукна казакины («с чем-то, кажется, красным на вороте»), на голове носили каску, но не с острием, как у военных, а с круглым шаром на макушке. При поясе у них имелся тесак, а в руках будочник, если он был при исполнении обязанностей службы, держал алебарду, совершенно такую, какими снабжают в театре «средневековое войско». Это оружие, издали казавшееся страшным, а «в действительности очень тяжелое и неудобное для какого-либо употребления», стесняло хожалых, «не обладавших выправкой средневековых ландскнехтов», и они часто оставляли его у своей будки или прислоняли к забору. Как авторитетно свидетельствует мемуарист, «будочники были, безусловно, грязны, грубы, мрачны и несведущи; да к ним никто и не думал обращаться за справками, совершенно сознавая, что они лишь живые пугала для злых и для добрых, специально приспособленные для того, чтобы на улицах чувствовалась публикой и была воочию видна власть предержащая, проявлявшаяся в том, что учинивший какое-либо нарушение обыватель, впрочем, не всегда и не всякий, забирался в полицию». По ночам будочники имели привычку постукивать в чугунную доску и кричать на всю улицу «Посматривай», в остальном «внешним уличным порядком» они занимались мало. Лицо, допустившее буйство, например, затеявшее драку на улице, доставлялось в квартал, где после краткой процедуры его могли приговорить к 10-20 розгам. Однако мелкие воришки подвергались административному взысканию на месте – городовой чертил мелом крест на спине пойманного, давал ему метлу и заставлял мести мостовую.

До отмены крепостного права полицейские структуры использовались и для бытовых нужд – запьянствовавшие кучера отсылались при записке в полицию, где их охотно пороли. В отсутствие протестов такая мера могла применяться и к вольным, часто предпочитавшим такую санкцию судебной волоките. К нарушителям полицейских правил применялись и другие незаслуженно забытые меры – в первой половине XIX в. на Кузнецком мосту можно было видеть вереницу изящно одетых дам и кавалеров, подметавших улицу под надзором полиции. Для большей чувствительности наказания полиция заставляла их мести именно московскую улицу мод. История умалчивает, за какую провинность применялась такая санкция.

Чтобы город имел полицию

В середине позапрошлого века безопасность обывателей не была гарантирована внешними мерами. Относительное благополучие обеспечивалось тем, что «та часть населения, которая обычно поставляет нарушителей права собственности» не была столь обездолена, как в более позднее время, и главное не столько многочисленна (город еще не притягивал к себе с такой силой сельских жителей). Поэтому в условиях свободной продажи оружия (револьвер смит-вессона стоил 25 рублей и высылался желающим по почте; только патроны, 3 руб. за сотню, очевидно, по причине придирок почты необходимо было приобретать лично) город жил более или менее спокойно. Например, за июль 1868 г. зафиксированы одно убийство с целью ограбления, два случая нападения коров на прохожих, 38 краж (у воров отобрано около тысячи рублей), кроме того, в одной из лавок Серпуховской части уничтожено по требованию полиции 3,5 фунта негодной для употребления рыбы. Однако иные местности Москвы пользовались дурной славой – очевидец, проживавший в пустынной местности Страстного монастыря (Пушкинская площадь), вспоминал, как в наступившей темноте с площади доносились крики: «Караул, грабят!», и более храбрые выбегали на площадь, а «менее мужественные отворяли форточки и возможно внушительно и громко возглашали: «Идем!»». Неприятности случались и днем - в июне 1869 г. пресса возмущалась тем, что преступник больше часа гулял в центре города с ножом в руке, однако городовой явился не раньше, чем тот зарезал на Тверской ребенка и был задержан сбежавшимся народом.

Мелкие правонарушения привлекали еще меньше внимания стражей порядка. Например, в январе 1864 г. читатель жалуется на то, что свидетелем бесчинств водителя кобылы, едва не раздавившей его на Малой Лубянке, был «очень прилично одетый полицейский служитель, который с чрезвычайным любопытством смотрел на случившееся и, не трогаясь с места, ожидал развязки». «На сделанное ему замечание наш полисмен очень вежливо, но очень хладнокровно отвечал: да ничего, ваше высокоблагородие, не поделаешь». Этот неприятный инцидент вынудил оскорбленного прохожего поставить под сомнение саму идею благоустройства: «прежде нежели думать об освещении московских улиц, нужно подумать о том, чтобы город имел полицию. В самом деле, какая польза из того, что в городе будет светло ночью, когда и днем будет нельзя ходить без риска быть искалеченным?». Однако общественное мнение, как известно, переменчиво, и если полиция другой раз вступалась за общественный порядок – ее тоже за это не хвалили. В феврале 1870 г. петербургская газета с оттенком возмущения сообщала о странном, по ее мнению, распоряжении московской полиции, «по которому мужикам запрещается проходить по улицам, играя на гармониках, а у фабричных гармоники отбираются. Гармоники конфискуются, а играющие на них препровождаются в контору квартала как нарушители тишины и спокойствия». Газета критиковала конфискацию гармоник – автомагнитол того времени – как выходящую «из пределов власти полиции», но никакой альтернативы этой разумной и эффективной мере предложить не смогла.

Невмешательство полиции, как и в наши дни, было тем более гарантировано, когда в роли нарушителей порядка выступали коллеги. Например, в связи с наездом пожарной повозки на беременную женщину в районе площади Революции (б. Воскресенской) желчный москвич отмечает, что «полицейские служители не оказывали ни малейшего покушения оформить это происшествие, чтобы дать возможность преследовать виновных судебным порядком»; они даже «не заблагорассудили узнать имя раздавленной».

Были еще более возмутительные примеры – например, читатели сообщали в газету, что наблюдали, как у Варварских ворот городовой, оглянувшись по сторонам, и, вероятно, не заметив их, достал саблю и ударил ею по стеклу фонаря. Свидетели этого «непостижимого маневра» в тот же день выяснили личность стража порядка, оказавшегося Дмитрием Ивановым (бляха № 358), причем с удивлением узнали, что «женщина, разбившая фонарь, уже взята в квартал, и по этому делу проводится разбирательство». Хотя в 1870 г. город израсходовал на 1000 нижних чинов 170 тыс. руб. (по другим сведениям, шестую часть своих доходов; для сравнения – на благотворительные заведения 1/12, а на народное образование – одну сотую), никого не удивляло и нежелание полиции принимать меры к настоящим нарушителям порядка, которых, безусловно, хватало во все века.

«Мальчик я, что ли, для вас, по ночам-то разбойников ловить, живота не жалея!»

Осенью 1862 г. читатель той же газеты с негодованием сообщает, что на его глазах приказчик на Арбате избил молодого парня, однако явившийся на крик унтер-офицер (имевший бляху № 595) объявил, что «избитый малый сам расцарапал себе лицо», и потащил его в квартал, тогда как виновник «спокойно остался заседать в своей лавке». Столпившийся народ стал роптать, тем более что приказчик был известен всей округе как довольно драчливый субъект, «но все эти восклицания не понравились полицейскому стражу (№ 608), который стал тесаком, конечно, необнаженным, разгонять толпу». Характерно, что читатель Веелкин, постыдив городового словами, на которые тот ответил бранью, в квартал все же не обратился, вероятно, не предвидя от этого никакого толку. Аналогичные случаи избиения разносчика купцами и невмешательства хожалых номер такой-то упоминаются в печати довольно часто.

Возможно, причину благоволения властей к уважаемым людям раскрывает обозреватель одной из газет в августе 1863 г., простодушно предложивший заменить «праздничные деньги» - «добровольно-обязательные приношения, которые к рождеству или к пасхе рассылают домовладельцы местным чиновникам полиции», не превышающим их по размеру налогом. Сообщается, что этот побор (общим объемом до 100 тыс. руб.) был настолько распространен, что надзирателей часто переводили в порядке поощрения из плохого квартала (где, вероятно, было мало домовладельцев) в хороший. В 1910 г. за получение даров от местных предпринимателей был осужден участковый пристав Хамовнической части Бояновский, но, судя по всему, не вполне справедливо – как подтвердили свидетели, он никогда не вымогал и полученные дары расходовал на оплату сверхурочного труда подчиненных, за что, вероятно, и пострадал. Тем не менее, даже минимальное наказание – штраф в 10 руб. – обернулось для него увольнением без права на пенсию. Годом раньше пострадал околоточный Кондратьев, который выпустил арестованного за дебош лавочника Гольцова, за что получил 4 фунта семги и бочонок сельдей. На свою беду околоточному захотелось большего, и он попросил в довесок 25 руб., которые Гольцов заплатил, но пожаловался градоначальнику. Суд приговорил алчного надзирателя к штрафу 25 руб., что также должно было повлечь для него печальный оргвывод.

Трудно сказать, влиял ли размер праздничного побора на активность полиции – пресса жалуется, что нераскрытые кражи солдаты порядка объясняют тем, что «полиция была призвана, когда краденые вещи увезены из дома». Обозреватель по этому поводу роптал: «не слишком ли уже много требовать, чтобы полицию призывали, прежде чем краденые вещи украдены?». Определенные надежды возлагались на дворников, которым в случае кражи в доме грозили арест и следствие даже при очевидной непричастности к ней.

Как и сейчас, шансы на раскрытие кражи стремились к нулю при ее незначительном размере: «стоит ли отыскивать похищенные у старушки две чайных ложечки да шубейку, без которой ей теперь не идти в праздник к заутрене, когда на обязанности лежит розыск крупных краж, с которыми надо покончить на этой же неделе». Вообще же относительное спокойствие в городе пресса объясняла «благонравием жителей, а не бдительностью полиции», впрочем, по мнению москвичей, слишком малочисленной – 300 городовых на 800 улиц (не считая тысячи стражников). К 1864 году относится иной расчет, согласно которому на 218 улиц, 651 переулок, 65 проездов и пр. приходилось 594 поста, обслуживаемых в трехсменном режиме (постовой нес службу 8 часов, после чего 8 часов отдыхал и 8 находился на подхвате).

По уверениям полицейских властей, посты несколько раз за ночь подвергались проверкам со стороны квартальных надзирателей и унтер-офицеров, которые, как и в наши дни, расписывались в находящихся там книгах. Но, как сообщалось в газетах, стражники не пренебрегали культурным отдыхом. В 1869 г. читатель рассказывал, что как-то ночью в Черкасском переулке пытался выманить будочника из его крепости, но женский голос ответствовал ему: «они на посту». Благодаря посредничеству ночных сторожей, которые знали волшебное слово «Алексеич», полицейский соблаговолил одеться и выглянуть, но был сильно раздражен просьбой читателя отправить в частный дом пьяного, лежавшего поперек проезжей части.

С неизбежным рукоприкладством

Неполадки отмечались и в деятельности сыскной полиции, в последние годы прославленной различными сериалами. Еще во 2-й половине XIX в. она не была обособлена, и в Москве некоторые чиновники занимались уголовным розыском, не будучи освобождены от общих полицейских обязанностей. Дознание обычно велось с неизбежным рукоприкладством; по свидетельству современников, «пока допрашиваемого не били, он не доверял серьезности допроса, иногда даже нахальничал, но два-три удара приводили его в порядок, и дело налаживалось... И обе стороны как нельзя более оставались друг другом довольны; следователю оставалось только сверить рассказ обвиняемого со свидетельскими показаниями, в некоторых случаях произвести поверку очными ставками... и канитель судебного производства заканчивалась». Склонные к философии наблюдатели заключали, что приемы полиции «были так же некультурны, как некультурны были лица», среди которых протекала деятельность правоохранительных органов.

Эти факультативные занятия не всегда приносили результат. В окружном суде свидетели по делу об убийстве вдруг заявляли, что никакого представления о деле они не имели, хоть их по нескольку раз в день призывали в полицию и заставляли подписывать протоколы различных дознаний. Другой автор отмечает, что «полиция знала преступников, водила с ними знакомство и пользовалась ими», на часть преступлений смотрела сквозь пальцы, в важных случаях открывала преступление через преступников же». В качестве курьеза газета 1871 г. сообщает, что по делу о сбыте фальшивых ассигнаций сыщик напал на сыщика, каждый из них сообщал о своих действиях по начальству, и на место передачи фальшивых денег оба привели полицейских чинов. По другому нашумевшему делу «сыщик» Зимин, работавший извозчиком-«лихачом», фактически выступил в роли подстрекателя к убийству, которое он затем и «раскрыл». Обозревательница начала прошлого века упоминает и еще более скандальный случай обнаружения у одного из приставов мехов, украденных из магазина Мичинера на Кузнецком мосту, причем сведения об этом полиции передал один из секретных агентов Карпушка.

Полиция не брезговала услугами настоящих бандитов, которые не всегда оправдывали возлагавшиеся на них надежды. В середине XIX в. назывались имена двух агентов из числа уголовников – Иваницкого и Ланцова; первого по каким-то причинам вскоре пришлось расстрелять, но второй проживал на казенной квартире в качестве сыщика и помогал в борьбе с преступностью, обязавшись не воровать на территории своей части. Такое положение дел автор объяснял тем, что «все общество сторонилось от суда и полиции», хотя, вероятно, не вполне понимал преимуществ оперативной работы полиции, которая может приносить большую пользу обществу, если практикуется в интересах последнего, а не различных должностных лиц, то и дело берущих происшествия «под особый контроль».

Если не законом, то преданием

Иногда в весточках из позапрошлого века удивляет не только и не столько полиция – «в понедельник пошла я со своими знакомыми в Полуярославские бани, а когда мы вошли, то увидели на полу мертвое тело; это произвело на нас неприятное впечатление, но не идти же назад. Не прошло и получаса как поднимается гвалт, я пошла туда, чтобы узнать причину, и натыкаюсь прямо на полицию». Рассерженная дама предъявляет резонные претензии - как мог банщик впустить полицию, не предупредив моющихся, как смел он впускать мыться при наличии мертвого тела, и в самом конце интересуется, «какой статьей закона руководствовалась полиция, вошедши в женскую баню?». Спустя 150 лет можно было бы задать встречный вопрос, о чем думала сама гражданка, организовав помывку над еще не остывшим трупом, и стоит ли бросаться телешом на всякий поднявшийся гвалт, явно не предвещающий любительницам гигиены ничего хорошего. Но как это часто бывает, основная масса населения и полиция отличаются примерно одинаковым простодушием.

Прохожие тоже не всегда отличались благонравием, они срывали с городовых кепи, бляхи и погоны, за что мировые судьи сажали их в среднем на три недели под арест. Оскорбление словом обходилось дешевле, так, некто Корнеев, заявивший помощнику квартального, что тот не достоин ему чистить сапоги, с учетом чистосердечного признания отделался штрафом в 10 руб. Однако купец Тенцов, длительное время дразнивший городового, стоявшего на посту, доигрался; не помогла и любопытная линия защиты, которую избрал сей Онищенко XIX в. (купец ссылался в свое оправдание, что городовой якобы курил на улице), – выслушав свидетелей, выступивших в защиту полицейского, мировой Александровского участка посадил Тенцова на 6 недель в кутузку.

Если хулигану Тенцову сам бог велел немного посидеть, то иногда отмечались более сомнительные случаи преследования за критику. В 1870 г. обер-полицмейстер оскорбился намеками на укрывательство, допущенными газетой «Гласный суд». Редактор был привлечен к ответственности и за «колебание доверия к московской полиции» приговорен к месяцу гауптвахты.

Неизвестно, чем закончилось неприятное происшествие на Гончарной улице зимой 1871 г. Отдыхавший после праведных трудов в своей будке городовой был разбужен ночью страшным треском. Выйти наружу не получилось – дверь оказалась приперта снаружи. Подоспевшие собратья-полицейские освободили его из заточения – оказалось, что пьяный кучер Григорий Иванов наехал на правоохранительную структуру и застрял. Городовые освободили бившихся в панике лошадей, однако водителя обнаружили не сразу - тот мирно спал в соседнем сугробе.

Любопытный спор вышел в 1869 г. у квартального Серпуховской части Зайончковского с крестьянином Волковым, который получил от представителя власти по уху за остановку подводы в неположенном месте и выразил свое несогласие с этой санкцией в нецензурных выражениях. Нарушитель порядка предстал перед судом присяжных, которые его оправдали (адвокат Волкова заявил, что не ставит оплеуху в преступление, т.к. «недавно еще было то время, когда эти отеческие меры были освящены если не законом, то преданием», однако и «в реакции подсудимого можно видеть утешительную сторону, а именно, что крестьяне начинают сознавать свои права»). Однако защита чести мундира была не единственным занятием полиции, имевшей при царизме очень много забот, хоть, возможно, и не столько, сколько сейчас.

Н. Голиков

(Продолжение в следующем номере)